"В свой последний час"

Михаил шёл по совершенно пустой Зоне. Нигде ни мутанта, ни сталкера. Даже датчик не пищал; аномалии будто попрятались в преддверии бури. Только еле слышный ветер шевелил макушками высоких деревьев.

Что делать? Чтобы сделал человек в последний час своей жизни? Позвонил бы всем своим близким? Исполнил бы своё тайное желание? Например, вышел бы на улицу и убил кого-нибудь — какая ему-то теперь разница, всё равно умрёт… Знание своей смерти даёт некую вседозволенность — захотел что-нибудь сломать — сломал, захотел убить кого-нибудь — убил, всё равно за это уже ничего не будет, всё равно уже смерть.

Михаил вдруг почувствовал себя богом. Он был совершенно один и мог делать всё что хотел, потому что всё равно ему уже нечего было терять.

Он подошёл к дереву и спустил в него рожок из АК. Затем второй, потом третий… Все спустил. Дерево стояло всё изрешеченное. Потом Михаил подошёл к оврагу и, со всей силы размахнувшись, забросил свой автомат подальше. Скинул рюкзак и стал бегать по поляне, орать. Орал громко, истошно. Потом упал на траву, задыхаясь от смеха, и, поднимая глаза к небу, жадно глотал воздух.

Михаил тяжело поднялся, облокачиваясь рукой о дерево, и думал, чего бы ещё учудить в свой последний час. Он подошёл к рюкзаку и стал выкидывать из него вещи — приборы, медикаменты, провиант. Стал всё это топтать ногами, в своём бессилии что либо изменить. Под его ногами всё превращалось в труху, а он всё топтал, топтал, разбрасывал оставшиеся части во все стороны, кидал их вверх, в деревья, об землю…

Господи, да что я хочу доказать? И кому? Что за чушь, чем я занимаюсь? В последний-то час жизни… Чёрт, осталось 40 минут… 40 минут, а столько всего не сделано. Всё-таки я боюсь умереть. Боюсь!

Последнее слово Михаил уже вскричал. Ему было очень страшно. Он вдруг понял, что уже никогда-никогда не вернётся в этот мир, в этот чудесный мир. Он вдруг стал казаться Михаилу таким. В его воспалённом воображении появилась мысль — ведь если бы он скинул с себя всё и бежал бы изо всех сил, если бы попыталсяуспеть, то, возможно бы, успел! Но сейчас уже поздно, и последний час его истекает.

Что же теперь делать? Что делать? Нет, так сидеть нельзя. Нельзя просто сидеть и ждать смерти, пусть даже неминуемой.

И Михаил сорвался с места, и побежал, наплевав на всё. Он хотел выбраться, хотел выжить, во что бы то ни стало. Бежал через лес; расталкивал деревья руками, оступался, падал, опять вставал и бежал. Выбежав на пригорок, он остановился отдышаться. Оставалось полчаса до смерти.

Тридцать минут — и конец. А потом, когда Выброс закончится, и сталкеры опять наводнят Зону до следующего, найдут моё обезображенное тело. Вот эти руки — Михаил поднёс руки к лицу, и с ужасом оглядел их — вот эти руки, они будут сожжены. Меня разорвёт на части. Найдут мой череп с остатками мяса на нём… Моего мяса! Найдут, посмотрят, и выкинут, выкинут в кусты, на дорогу… А если моё тело обретёт после Выброса особые свойства, и станет артефактом? Вот эти ноги, вот эти глаза, это сердце, — будут мёртвыми валятся в Зоне, будут уже не моими, какие-нибудь люди будут ощупывать мои кости, мои, — но мне уже не будет до них дела! Или будет? Господи, как я устал…

А время текло. Тридцать минут сменились двадцатью, а те пятнадцатью. Михаил всё сидел на пригорке, понуро свесив голову. Бездарно потраченный, безумный, последний час. И Михаил понимал это.

Пошёл сильный ливень. Без грозы, без молний, просто ливень. И Михаил заплакал. Он рыдал, и слёзы его смешивались с каплями дождя. Он упал в мокрую траву, и вдруг увидел куст земляники. Капли падали по ягоде, и словно били её по затылку. И Михаил почувствовал, что ничего ему больше не нужно, хотелось только жить, жить для этой мокрой земляники, жить для этого дождя, жить для этой жизни. Он улыбнулся и потянулся понюхать её.