Призраки Припяти(Часть 3)

Женщина ждала меня на улице. Она диковатыми, полными слез глазами, следила за тем, как я неторопливо спускаюсь по лестнице. Ее губы подрагивали и изредка начинали шевелиться, словно она молилась или хотела мне что-то сказать.
Медленно светало. Низкие облака рассеивали свет, окутывая землю тяжелым, влажным полумраком. На улице казалось по-зимнему стыло, ветер пробирал до самых костей. Между домами было еще пусто, лишь одинокие, сгорбленные фигуры спешили вдоль серых домов.
Я подошел к Катерине и взял ее за плечи, но женщина словно меня не видела.
-Катя, - позвал я. – Не бойся, сейчас очень важно спасти твоих детей, помнишь?
Она подняла на меня глаза – я был почти на голову выше нее - и внезапно с силой прильнула к моей груди, шепча:
-Помоги, помоги нам. Я знаю, ты можешь сделать чудо! Я слышала, ты можешь воскрешать усопших так же легко, как убиваешь подонков. Помоги! Помоги нам!
-Я помогу, - отстранив женщину от себя, я слегка встряхнул ее, чтобы привести в сознание. –Пойдем и я помогу.
Она кивнула и заторопилась вперед.
Здесь, в самом центре Малаховки было чисто, стояли мусорные корзины, и уже слышались скрежеты лопат и шелест метел дворников, вышедших чистить аккуратно заасфальтированные улицы. Дома темнели молчаливыми громадам, большинство людей еще спали. Я пошел следом за женщиной мимо закрытых магазинчиков и кафе, мимо квасных ларьков и зданий администрации. На самом деле здесь царит анархия, но никто никогда не признается в этом. Есть управление, есть мэр. Малаховчане несказанно этим гордятся, но все умалчивают, что решающий фактор в городе – количество денег. Те, у кого есть деньги, единогласно принимают решения, выдвигают на рассмотрение и утверждают законы. И ни для кого это не секрет. И все об этом прекрасно знают, но закрывают глаза.
Мне-то до них всех дела нет, мне тут не жить. Меня уже ненавидит полгорода, другая половина, как и эта Катерина, слышала обо мне кучу вранья, и теперь благотворит. Надо убираться отсюда поскорее, иначе пойдут ко мне косяками такие вот страждущие, раненные, убогие и чумные, и все будут просить спасти, пожалеть, обогреть и наставить на путь истинный. А другие начнут рыть мне яму и высылать предупредителей, а то и убийц. Тогда будут гибнуть люди, как могли только что уйти в ничто две жизни. Я пожалел их, но не по доброте душевной, а потому, что с Лысым у нас уговор. Даже Уговор с большой буквы. Он дал мне денег, очень много денег на то, чтобы самый мой ценный друг мог жить как человек, мог спастись из беспросветного ада, в который мы сами превратили свою жизнь. В том, что Лысый раньше или позже нарушит наш Уговор, я не сомневался. Лысый был мне должен жизнь, но я вместо этого попросил у него денег взаймы. И он не возразил, не дал мне их просто так, нет. Он заключил со мной Уговор о возвращении этих денег. Что ж, пусть так. У меня свои взгляды на людскую скупость, на цену поступков и важность слов. Я согласился и даже был ему благодарен. Вот только беда состояла в том, что Лысый не собирался останавливаться на достигнутом. Брать деньги со своего спасителя – почему бы и нет. Теперь он захотел большего. Захотел, чтобы я оказал ему какую-то услугу. Он прекрасно знал, что у меня сейчас нет долговых денег. Конечно, к сроку я бы их получил – продал квартиру в Малаховке, все равно пора съезжать. Но я планировал прожить здесь еще месяцев шесть, а Лысый рассчитал иначе. Нет, он нашел дело на сумму большую, чем деньги, что я ему задолжал. И он не собирался упускать меня. Возможно, я был единственным, кто мог бы справиться с этим делом. Вполне возможно.
Значит, решил нажиться на мне, жадный ты детина, - думал я, проходя мимо свежеокрашенной колонки, где с ведрами уже стояли в очередь три женщины. У последней, особенно бросившейся мне в глаза, ведра были большие, ржавые, на старом, широком, с поблекшей росписью коромысле. Стояла она понурившись, опустив широкие, по-деревенски крепкие плечи и ковыряя носком калоши камешек, выбившийся из земли. Вот они, истинные жители Малаховки. Как была она деревней, так и осталась. И даром же, что понастроили кирпичных пятиэтажек, не суть важно, что провели электричество. Дело в людях, в их внутреннем развитии. Как были вы деревенщиной, так и остались. И сделали для вида библиотеку, большую, хорошую, так разве же бываете вы в ней, начали от этого больше читать?! Бред какой! Времени на это нет, хоть и в городе живем. Как выйдешь на окраины – огороды, скотные дворы, поля засеяны. А там работать надо! Огороды надо полоть, поля удобрять и окучивать, скотину пасти, кормить, доить, мыть и чистить. Вот на что время надо тратить, а не на книги какие-то…
Я иногда заходил в библиотеку. Женщина там уж больно хорошая работала библиотекаршей, читать даже не умела. Я помогать ей приходил – книги расставить, опись сделать – и всякий раз спрашивал: "Ну что, Клавдия Васильевна, много ли книжек у нас читают?" А она мне: "Ни одной не взяли за эту неделю, Димочка. Неинтересно им, что ли. А может, и правда привыкли по вечерам от усталости спать заваливаться. Я ведь тоже… так и не научилась читать, чуть-чуть совсем, только названия. А вот давеча электрик приходил, Боря такой, знаешь его? Просил у меня книгу про электричество. А я вот только и обложку-то прочесть могу, с трудом правда. Порылась – помню, что была у меня – ну и дала ему как его… Электроника предложила, он вроде полистал, а потом говорит мне – не то дала, дура старая. И ушел".
Уж я тогда смеялся. Со слезами на глазах. Сказку, говорю, вы человеку рабочему дали, как вы думаете, что он должен был сказать?…
А она и на меня обиделась.
Что с меня взять, говорит, дура же я старая! Ни черта в вашем электричестве не понимаю. И в книгах не понимаю. Вон, понаехало образованных в город, считать, писать умеют, так где же они все? Ко мне не приходят, читать не берут. И почему администрация на мое место умника какого не поставит? Да потому что за гроши эти, что мне за работу платят, никто даже в ус дуть не будет. А мне все хорошо – прибавка к пенсии. Только одиноко мне тут. Вот, ты заходишь иногда, Димочка, а так и поговорить не с кем.
Она обводила растерянным взглядом большой читальный зал с красивыми настольными лампами, и я тоже смотрел на эти новенькие, зеленые абажуры, которые должны были означать сидящих за добротными, лакированными столами читателей. Все для народа, все для поднятия культуры. И никого. И вечером всегда пусто и сумрачно, и ни одной лампочки не горит, только над столом библиотекарши. И кажется, что книги за спиной шепчутся, жалуются, что никому-то они здесь не нужны…
Так же, как и люди. Кто-то в верхах, кто-то, у кого есть деньги, преследует свои планы, а народ нужен лишь для прикрытия. Может быть, чтобы заслониться им от чего-то страшного, неотвратимо вытекающего из уродливых поступков; может быть, чтобы отгородиться им от своей совести.
Вот тебе и богатство. Везде оно – ключевая фигура. Именно поэтому я не убил исполнителей Лысого, потому что у него есть деньги, а, значит, есть и власть. Его опасно злить, он уже давно забыл, что такое совесть и правда для него есть нечто выгодное, искаженное до неузнаваемости.
Мы шли к окраинам, и я, оглянувшись на медленно ковылявшего следом за мной пса, подумал, что вот такие бедные женщины разве могут жить где-то в чистом, обеспеченном и с виду благополучном центре? Только на окраинах.
Асфальт становился все более растрескавшимся и вскоре вовсе сменился на бетонные, перекошенные от времени и движения грунта плиты. Дома стали больше двух- трехэтажными, совсем облупившимися, с ржавыми решетками на окнах и стенами, испещренными страшными, порою в два пальца толщиной трещинами. В таких домах было страшно жить. Они скрипели и шевелились по ночам, и с этим их движением сыпалась с потолка штукатурка, падали целые куски бетона, выбитые неимоверным усилием сдвигающихся стен, лопались со скрежетом старые трубы, по которым уже давно ничего не текло, рвались и искрили провода. Находиться в таких домах было опасно для жизни, и пол под ногами в любой момент мог провалиться потолком на головы жильцов снизу, но никто не уходил из этих домов. Потому что здесь всегда исправно горели электрические лампочки и грели обогреватели, но главным образом потому, что идти было некуда. Богом забытый угол мира, зона отчуждения.
Знавал я одно семейство, жившее к северу от того места, где мы сейчас проходили. У всех людей в Малаховке в жизни было неспокойно, словно это место, находящееся, если подумать, не так уж и далеко от Припяти с ее призраками и Станцией, было больше непригодно для жизни. Оно само предупреждало людей, но люди оставались глухи и безвольны. Так вот семейство это – супруги и трое детей, жили в одном из старых домов. Тогда была зима, и дом этот стонал от морозов, сдавивших стены. Все сидели по квартирам, топили печи и грелись у электрообогревателей

, старались лишний раз не казать на улицу нос, потому что холода грозили его отморозить в считанные минуты. В ту ночь ничего не предвещало беды, но так всегда и бывает – вроде благополучно, а потом… как камнем с неба. Все именно так и произошло и на младшего ребенка – полуторагодовалого сынишку – среди ночи упал кусок потолка размером с футбольный мяч. И размозжил ребенку череп. С утра мать как обычно пошла к кроватке сына, обеспокоенная тем, что ребенок не разбудил ее ночью плачем, и увидела чудовищное…
И все равно жили. Боялись, с опаской смотрели на потолок, осторожно шагали по полу, страшась лишний раз не ударить в непрочные перекрытия, но жили…
Мы шли дальше, и на улице прибавлялось света. Город зазвенел стеклом, захлопал дверьми, застучал шагами, наполнился голосами и вот уже у водяных колонок выстраиваются длинные очереди, вот уже идут с лопатами мужики и бабы к окраинам. Весна берет свое, и скоро нужно уже сажать и сеять, полоть и поливать, чтобы жизнь продолжалась, не прерываясь ни на мгновение.
Замяукала под крыльцом оголодавшая кошка, залаяли возбужденные утренней свежестью собаки. Лис было вскинул голову, навострив уши, вслушиваясь в родные голоса, но потом передумал, снова понурился и поплелся дальше.
Бетонные плиты дороги медленно утонули в грязи и я вспомнил, что последнюю неделю почти не прекращаясь шли дожди, и прошедшей ночью тоже шел дождь и вот теперь все эти потоки, низвергнутые с высоты небес тем, у кого, уж несомненно, есть власть, не могли впитаться в глинистую землю; стояли мутными, тяжелыми лужами. И по этим лужам изредка проезжали запряженные толстоногим лошадьми телеги. Они месили вязкую глину, взбивали в лужах муть, превращая дорогу в сплошную серо-коричневую жижу. И лошади оскальзывались испачканными по скакательный сустав ногами и застревали телеги, и тогда возницы, ругаясь, и понося четвероногую скотину, спрыгивали в эту муть сами и вязли вместе с лошадьми, пытаясь сдвинуть утомленных животных с места.
Мы с Катериной шли под самым забором по узкой скользкой тропинке, и я, глядя под ноги, отмечал вялые, блеклые с зимы пучки травы, которые казалась сейчас такими яркими и желанными. Налетел порыв ветра, погнал по лужам рябь, заставил меня поежиться. Неуютные окраины Малаховки приводили меня в состояние уныния. Ума не приложу, как тут можно жить?!
Старые кирпичные дома закончились, начались искривленные временем избы, построенные из потемневших бревен, которые никогда не знали ни кисти, ни краски. И никогда не узнают. Теперь уже поздно, древоточцы давно пробрались в самое сердце бревен и скребутся в стенах твердыми челюстями. Теперь дерево уже не защитишь, и оно будет стоять столько, сколько ему отмерено истинным сроком. И все же эти дома куда надежнее тех трехэтажек из камня, в которых тебя окружает смерть.
Огороды и падающие заборы. Здесь нет богатых. Здесь живут те, чьей целью осталось лишь выживание. У них, я уверен, есть и мечты и надежды, но все это меркнет под гнетом повседневности и безысходности. И обещания про скорое создание систем канализации и водопровода уже не приводят людей в ликование. Им лишь бы прожить полуголодную весну и заготовить за лето харчей, чтобы дожить до следующей весны…
Я смотрел в спину Кате, которая неторопливо семенила впереди, и гадал, что за беда заставила ее остаться здесь. Муж у нее умер, и некому было вывести семью из проклятых даже людьми земель. Наверное, так.
-Вон, - она внезапно повернулась и указала мне налево, где предпоследним домом стояла добротная, неожиданно выкрашенная в синий цвет изба. – Мой дом.
Хороший это был дом, и хозяин в нем чувствовался. Быть может, я ошибся, быть может, муж не умер?
-Я все сама, - замедлив шаг, сообщила Катя. – Дом два года назад выкрасила, рамы и крыльцо. У избы поехал левый угол, так я с соседом на домкрат его подняла, да поправили мы, новый камень под фундамент поставили. И дети у меня не голодают, только бы жили!
-Все будет хорошо, - успокоил я женщину и, пройдя по узкой грязной улочке, вошел вслед за ней в узкую калитку, которая, открываясь, не издала ни единого звука. –Да поторопись ты, Лис! - раздраженно позвал я. Пес как раз задержался у ближайшего угла, внимательно внюхиваясь в незнакомый, заинтересовавший его запах. Он даже не подумал послушаться, лишь раздраженно дернул ухом, словно бы я надоел ему до самых печенок. Оставив калитку открытой, зная, что Лис никуда не убежит и вскоре подойдет к избе, я пошел к крыльцу.
Большой у нее был участок. Теперь администрация не дает таких огородов. Соток тридцать, если не все сорок. За домом прекрасный яблоневый сад, набухший молодыми почками. Да с таким садом и вправду можно всю зиму не голодать. Деревья взрослые, стволы аккуратно выбелены и никакая болезнь, никакая парша не тронула ветки. И скамейка под яблоней, тоже выкрашенная недавно, белая, с резной спинкой. И свой колодец со старым воротом и замшелым каменным краем.
А земля вокруг голая. Еще не проснулась от зимнего сна, еще не пошла яркими мазками мать-и-мачехи, еще не выпустила листки подорожника. И только одинокий воздушный змей из холщовки повис на ветке, сиротливо свесив до самой земли тонкую бечевку.
-Они все время играли с этим змеем, - улыбнулась Катя, проследив мой взгляд, и усталым движением сдернула с головы платок. И рассыпала по плечам ворох русых, отливающих пшеницей волос, которые не мешало бы расчесать. – Сашка запускал его, а Ольенька всегда бегала подбирать, если падал. А муж мой умер давно, младшей и полгода не было…
-От лучевой умер? – немного безразлично спросил я.
-От пьянства! – зло буркнула Катя. – Там Бог разберется.
-Где дети? – спросил я, поднимаясь на крыльцо и оглядываясь. Чужое прикосновение почудилось мне, чужой и холодный взгляд уперся между лопаток. Ах, ты уже тут! Ты та, которую я столько раз обманывал. Ты, наверное, свято ненавидишь меня как немногих в этом мире. Ты уже рыщешь вокруг, ожидая добычи. Великий Разрушитель, не злой и не добрый. Лишь сила, способна смести все на своем пути. Ты пришла за маленькой девочкой, но, и мальчишке осталось недолго.
-В избе. Пойдемте.
Я шагнул в темные сени, где пахло паклей и травой, где потолок был неожиданно выше, чем черные бревенчатые стены. Мы прошли по выметенным доскам, и Катя открыла низкую, обитую кожзаменителем дверь. Я остановил ее на пороге, не давая войти. Сам я тоже не стал заходить, глядя на двоих детей, лежащих на широкой родительской кровати слева от большой русской печи. Они были и вправду очень малы, девочке – лет шесть, мальчик был постарше года на четыре.
Вот ведь парадокс, - думал я, глядя на детей, - в радиации нет ничего смертельного. Да, она вызывает мутационные процессы, да, при разном стечении обстоятельств она влечет за собой раковые заболевания. Но только потому, что наш организм так относится к ней. Чувствуя радиацию, он сам начинает себя убивать, запуская необратимые, смертоносные процессы. Почему? Кто вложил в нас этот убийственный механизм? С какой целью?
-До Станции ведь далеко, - проговорил я медленно. –Как же они попали туда, Кать?
-Два дня не было, - с тоской прошептала женщина. – Сбежали наперекор моим запретам. Я все глаза проплакала, но ведь ничего не изменить! Потом Сашенька принес сестренку на руках, весь бледный такой, положил ее на крыльцо и сам упал. И все рвет его. И говорит мне, слабо улыбаясь: мама, мы блоки на горизонте видели! И в яму случайно провалились. А Оленька так в сознание и не приходила.
Пока она говорила, я впал в состояние некого транса.
Уже скоро. Они уже мертвы. У обоих кожа красная, словно их обварили кипятком. Я чувствую жар на коже.
Ржавые сосны.
-Кать, - я попятился и заметил в ее взгляд отблеск отчаяния. Наверное, она решила, что я сейчас откажусь. – Я помогу вам, - торопливо заверил ее я. – Но и мне понадобится твоя помощь. Мне понадобится твоя защита, Катя, твоя забота. Когда все закончится, я буду беспомощным, как сейчас твои дети. Мне потребуется отдых, чтобы восстановить свои силы. Сейчас мы пойдем с тобой в огород и найдем два камня размером с карамельную конфету. Эти камушки они должны забрать у меня, когда очнутся. ТЫ им это скажи, но сама не трогай ни камешки, ни меня, пока они не получат их. Камушки будут их амулетами, их пропусками в новую жизнь. Я обману смерть, заставлю тела поверить, что радиация идет им не во вред – во благо, заставлю организмы остановить самоуничтожение. Ты не должна трогать амулеты, поняла? Дети никогда не должны их терять. Объясни им, насколько это важно. Можете проделать в них дырочки и повесить на шеи – мне все равно, но никто иной не должен эти камни трогать и никогда они не должны расставаться с ними. Всегда рядом, поняла? А сейчас пойдем со мной в огород искать камни, потому что смерть твоих детей уже подобралась близко и я уверен, нам не скоро удастся найти то, что мне нужно.