За чертой

Перед тем как превратиться в подобие съемочной площадки для фильмов Тарковского, территория, называемая на языке бюрократов «Зоной отчуждения и безусловного (обязательного) отселения», была густо населена. Взрыв заставил моментально сняться с обжитых мест около 200 тыс. человек. Уехали не все. С тех пор, спрятанная дырявой колючей проволокой от посторонних глаз и высокой политики, Зона живет по своим законам

ПОПУТЧИЦА

По заросшей бурьяном некогда асфальтовой дороге идет пожилая женщина. Холодный ветер треплет изношенное синее пальто. Ступает она медленно и натужно, пересиливая разбушевавшуюся стихию.

Мы проезжаем мимо нее на своем Ланосе. Двери машины распахиваются.

– Давайте мы вас до дома подкинем.

– Да не надо. Сама потихоньку дойду.

Бабушка продолжает отказываться даже тогда, когда мы усаживаем ее на пассажирское сиденье. В ее словах слышится искренняя неловкость за то, что она доставляет нам какие-то вымышленные неудобства.

– Где были? – спрашиваю я.

– В лесу, немного грибов собрала. Вот посмотрите, – говорит она, раскрывая прямо перед моим носом латаную авоську.

Меня невольно передергивает. Я все еще боюсь Зоны, радиации и подозрительных бесформенных грибов, выросших на сдобренной цезием и стронцием почве. Хотя знаю, что фон на участке, по которому мы едем, в 2,5 раза ниже киевского. Остаток нашего короткого пути к жилищу Людмилы Николаевны (так зовут нашу спутницу) коротаем молча.

РОДНОЙ ДОМ

Жилой дом в Зоне распознать просто. Проезжая по селу, ищите строение с целыми окнами. Если и крыша цела, то, скорее всего, в доме кто-то живет. Именно по этой схеме среди десятков разрушенных и покосившихся домов мы и находим более чем скромное жилище Людмилы Николаевны.

– Вот он, мой домик, – говорит она, с кряхтением подымаясь на крыльцо.

Ветхость жилища не скрывает даже тщательная уборка. В прихожей – газовая плита, подключенная к баллону. В гостиной – печка, старый советский стол, на котором в банке стоит букетик увядших цветов. На узкой тахте, свернувшись бубликом, спит кошка. Спальня встречает вошедшего образами. Нельзя сказать, что этот дом является каким-то по-особенному чернобыльским. В такую бедную хату можно с одинаковым успехом зайти и в Запорожской и в Черкасской области.

Зона вообще способствует развенчанию мифов о самой себе. Перед поездкой жизнь чернобыльских самоселов, например, представляется немного по-другому. Разбушевавшееся воображение рисует картину постапокалиптического средневековья: натуральное хозяйство, отсутствие света и малейших благ цивилизации, темные землянки на фоне светящегося в ночи саркофага.

В реальности же мир Зоны выглядит совсем по-другому. Саркофаг отсюда не виден. К домам подведен свет, и для экстренной связи с «большой землей» в одном из домов села даже установлена радиотелефонная станция.

То же самое касается и жизни самих стариков. Они все достаточно мужественны для того, чтобы не выглядеть героями. Они просто живут, и на первый взгляд озабочены только одним – своей бедностью и низкой пенсией. Та же Людмила Николаевна 15 минут жалуется нам на то, что ей все никак не привезут дрова. Ее переживания не беспочвенны: зимой дороги заносит и самоселам порой приходится существовать на автономном обеспечении несколько недель. За это время можно вполне успеть умереть в одиночестве.

Здесь все как у всех. «Баба Жаба», как себя называет Людмила Николаевна, может прозябать в нищете, а ее соседка баба Валя – жить в отремонтированной хате с большим, 21-дюймовым телевизором и мобильным телефоном: позаботились любящие дети. Бабе Марусе деньги привозит дочь, а у ее соседки никого нет, поэтому и поросенка приходиться держать и поле самой убирать.

Естественно, что в таком быте есть свои нюансы. Ни в одном селе нет стационарного магазина. Два раза в неделю в каждую деревню заглядывает автомагазин – маленький микроавтобус с большими ценами на продукты. Раз в неделю местная администрация предоставляет старикам большой автобус, который везет их в ближайший к Зоне город Иванков – на базар. Этот же автобус отряжают для того, чтобы свозить стариков в церковь на крупные православные праздники. По вызову радиотелефона к поселенцам приезжает даже «скорая помощь» из Чернобыля. Работники лесничества за «могорыч» или деньги помогают им вскопать огород и привезти дрова. Пенсию почтальон приносит на дом.

С голоду в Зоне никто не умирает. Казалось бы, нет в этих людях и их проблемах ничего особенного. В это можно поверить. Главное – не копать слишком глубоко.

ОДИНОЧЕСТВО

Самое зловещее время в Чернобыле – осенние сумерки. Я иду не по городу. Это живая декорация к фильму «Сталкер» Тарковского. Окончательно мои нервы сдают, когда на каком-то из домов начинает ритмично скрипеть сорванная с петли ставня. Наверное, нет больше места, в котором можно настолько остро почувствовать себя последним человеком на Земле.

Наш реальный мир с его небоскребами, машинами и театрами, существует параллельно Зоне. Они не замечают друг друга, предпочитая существовать во взаимном неведении. А люди, зависшие между зовом крови и зовом общества, становятся заложниками этой ситуации. Так же, как они не существуют для внешнего мира, внешний мир перестает существовать для них.

– Я в эвакуацию только из-за мужа поехала, у него сердце было слабое. А после того как он скончался в 91-м, сразу вернулась сюда, – говорит Людмила Николаевна. Примерно такую же историю рассказывают и другие поселенцы: и дед Мишко, и баба Маруся. Все они когда-то не смогли прижиться в тесных городских квартирах. Всех их когда-то презирали новые соседи: «Чернобыльские заразу несут». Этим старикам когда-то стало слишком трудно завоевывать право на новые воспоминания. И они предпочли вернуться к своему родному уголку, становясь для всех тенями, готовыми платить за свой выбор одиночеством.

Никто не приезжает к старикам просто так. Только как мы, в антропологических целях. Даже государство официально не признает существование поселенцев. По закону проживание в Зоне запрещено. Из-за этого все самоселы прописаны в других населенных пунктах, по ту сторону колючей проволоки. Нет человека – нет проблемы. Нет проблемы – нет бюджетного финансирования. Официально на помощь старикам государство не тратит ни копейки. Все автобусы на праздники – добрая воля местной администрации, а автомагазин – коммерческий подряд для частных торговцев. Я не экономист и не знаю, сколько денег из 150-миллиардного бюджета нужно выделить, для того чтобы немного скрасить жизнь тремстам одиноким старикам. Но уверен, что лишние 100 гривен к пенсии могут немного облегчить их быт, а несколько нанятых социальных работников – скрасить одиночество.

Сами старики все еще надеются на то, что власть обратит на них внимание. Например, дед Мишко из села Парышев просит нас передать Виктору Ющенко: они с женой все еще ждут обещанной компенсации советских вкладов. Старики все еще надеются на то, что в большом мире о них кто-то помнит.

Во время общения с этими людьми возникает одна пугающая мысль: трагедия не уйдет с этой земли до тех пор, пока всеобщее равнодушие не перестанет творить вокруг себя новый Чернобыль.

ЭПИЛОГ

Семидесятилетняя Людмила Николаевна плачет. Сегодня у нее не случилось никакого горя: почти все, кто мог умереть, умерли раньше, а дрова не в счет. Из ее дома всего-навсего собрались уходить два абсолютно чужих человека – журналист и фотограф. Она прижимается ко мне. «Обязательно приезжайте еще. Я вам и кагор куплю и приготовлю что-нибудь. Только предупредите, чтобы голубцы приготовила. Давайте я вам хоть яблочек наберу», – говорит она, готовая поделиться с нами своими последними богатствами. Мы обещаем, что заедем еще, пытаясь в это искренне верить. Выходим на дорогу. В руке я сжимаю кулек вкусных чернобыльских яблок. Людмила Николаевна выходит за нами. Машем ей рукой. «Спасибо вам, деточки. Спасибо. Не забывайте меня, пожалуйста. Не забывайте», – кричит она, продолжая идти за нами. Через несколько минут мы все же расходимся в разные стороны. К машине нас провожает только холодный чернобыльский ветер.