Иван Шаврей, который спас мир

Виктор Кибенок, Владимир Правик, Владимир Тишура, Николай Титенок, Николай Ващук, Василий Игнатенко. Принято считать и считалось все двадцать прошедших после этого страшного дня лет, что именно эти парни-пожарные первыми вступили в схватку с взбесившимся атомом и укротили его ценой собственных жизней. Да, они, вечная им память, честно исполнили свой долг. Мы помним их имена и их подвиг. Но это, согласитесь, не повод забывать о тех, кто самым первым встал на пути ядерной стихии, сделал при этом все от него зависящее и… остался жив.

— 25 апреля 1986 года, в обычный день, наш караул заступил на обычное дежурство. Ночь теплая, мы — я, диспетчер, дневальный по гаражу — вышли из помещения, отдыхаем. На станции (ее забор от части в восьми метрах, сама АЭС – в пятидесяти) все тихо, мы говорим о том, что весна нынче ранняя, скоро картошку сажать. В этот момент на центральном оповещательном пункте, на который запитана вся станция и который немедля сигнализирует о малейших неполадках на ней, срабатывает сигнализация. Диспетчер Сергей Лягун, мой шурин, муж родной сестры Лены, глянул на пульт и обомлел, – похоже, вся система противопожарной безопасности вышла из строя. А затем такой хлопок, – похоже на выброс пара, к которым мы уже привыкли и внимания не обращали. Я выскакиваю на улицу, и тут как тряханет! Два взрыва внутри и затем третий, которым разворотило крышу четвертого блока... Этот огненный шар у меня и сегодня перед глазами… Высота станции — семьдесят один метр, а шар этот, огненно-черный такой, висел еще метрах в ста над ней. Взрыв был такой силы, что железобетонные плиты раскидало на сотни метров вокруг. Сергей Лягун включил тревожную сигнализацию, и мы… пошли… туда…

Голос моего собеседника, густой и глуховатый, прерывается, а сам он задыхается от волнения. В уютной маленькой комнате небольшого домика в Наровле, приютившегося на самом берегу Припяти, повисает тяжелая тишина. Высокого, крепкого пятидесятилетнего мужчину с густым ежиком черных как смоль волос зовут Иван Михайлович Шаврей. Двадцать лет назад ему было тридцать. Он был командиром второго отделения пожарного караула военизированной пожарной части Чернобыльской АЭС. И по логике вещей он должен был остаться навеки тридцатилетним. Потому что первым, плечом к плечу со своими товарищами, шагнул к пылающему реактору.

— На то, чтобы добраться до станции, нам понадобилось всего семь минут. Начальник караула Володя Правик и Леня (Леонид Шаврей – командир первого отделения – родной брат Ивана. – Авт.) побежали на разведку в машинный зал – нужно было посмотреть, где проложить рукава, как подать воду. Все сухотрубы оказались порванными… В «мирное» время нам часто говорили – случись что на АЭС, вы, пожарные, будете просто наблюдателями, есть, мол, специальная установка, которая в случае нештатной ситуации все зальет водой. На учениях, во время тренировок так все и было, но теперь-то ее разворотило. И мы, у каждого по четыре скатки рукавов, через третий энергоблок поднялись по лестнице бегом на семьдесят один метр и стали на четвертом блоке по ряду «А». Но пожар уже перебрасывался на кровлю третьего энергоблока, и Правик дал команду сниматься на ряд «Б». На наше место прибыло отделение пожарной части Припяти под командованием Виктора Кибенка. А мы опять бегом спустились вниз, объехали блок, поднялись наверх. Это был сущий ад! Сумасшедшая температура, дым, огонь, горящие куски графита под ногами, по которым мы топтались и которые заливали водой.

Мы продержались где-то около часа… Стала вдруг кружиться голова, поплыло все перед глазами. Прибегают Валера Дасько и Петя (Петр Шаврей – инспектор пожарной части АЭС, родной брат Ивана. – Авт.): «Ребята, все вниз, «скорая» ждет!» Какая «скорая», какое вниз – рукава, за которые я отвечаю, на ряде «А» остались. Я – туда. Ребятам, а они раздетые, кители сбросили, плохо, Васю Игнатенко, вижу, рвет. Я к нему, по щекам похлопал: «Вася, ты как?» «Ничего, сейчас отплююсь», — хрипит. Ребят Кибенка, Ващука, Игнатенко уже забирают, тут и меня шатнуло — «поплыл». Дасько с Петей меня и Сашу Петровского на руках потащили. Выехали за ворота атомной, и стало нас всех выворачивать. В Припяти в медсанчасти ведут в душ, но мы уже ничего не соображали, прямо в душевых отрубались…

Кому жить, сколько жить, решалось в шестой московской клинике, куда двумя самолетными рейсами доставили двадцать восемь пожарных из Чернобыля. Отделение Виктора Кибенка, все шесть человек умерли через 11—13 дней после аварии – ни современная медицина, ни профессор Ангелина Гуськова, ни американский доктор Гейл ничем не смогли помочь людям, получившим запредельную дозу облучения в 1200—1600 рентген…

— Мне как-то удалось попасть в палату к Володе Правику. Захожу, он лежит под простыней. Негр… Черный-черный… Губы распухли… Мать его сидит рядом, натирает яблоки. Володя мне: «Михалыч, возьми, съешь за меня…» Я эти слова всю жизнь помнить буду… Один Володя из всего нашего караула и умер — он ведь в реакторный зал входил, большую дозу схватил. Страшно умирали ребята… — глотает подступивший к горлу комок Иван Михайлович.

Долгое время между жизнью и смертью балансировал и сам Иван Шаврей.

— Прихожу помыться. К лицу своему загоревшему (один из побочных эффектов сильного облучения – так называемый ядерный загар. – Авт.) уже вроде привык, но провожу рукой по волосам, а они… вылезают. А на следующий день температура сорок один, и неделю без сознания. Три кризиса перенес. После последнего, когда я еще подняться не мог, приходит врач наш Александра Федоровна Шемардина и поздравляет меня с днем рождения. Я удивился, у меня день рождения в декабре, а она говорит: «Сынок, ты будешь жить!» Я заплакал…

Иван Шаврей и его шурин Сергей получили дозу в 500 рентген, братья Леня и Петя – 600 и 300. Если знать, что летальной по тем временам считалась доза в 100 рентген, то живы они остались только чудом. Над разгадкой этого чуда Иван Михайлович бьется и по сей день.

— Если бы мы остались на ряду «А», все полегли бы точно – ядерный ветер, завихрения воздушные там были посильнее, чем на ряду «Б». Ну а так… Может быть, выручили крепкие гены полешуков. Может быть, мы, как бы это точнее сказать, к такому были подготовлены – локальные выбросы пара, эти самые хлопки, случались и раньше, после них у нас, как правило, появлялись язвы во рту, но все проходило без последствий. А может быть, это и было самое настоящее чудо, — Иван Михайлович оценивающе смотрит на нас. – В то, что я сейчас скажу, можете не верить, но памятью друзей своих погибших клянусь, что правду говорю. Где-то за месяц до аварии я приехал в Белые Сороки. И ночью мне приснилась… Богородица. Что-то немыслимо огромное, ослепительно-сияющее. Ни контуров фигуры, ни лица не видел, но я, тридцатилетний и далекий от религии парень, почему-то сразу понял, что это Богородица. Утром рассказываю сон маме, а она плачет – не знаю, мол, сынок, к чему это…

В Беларуси двое пожарных, которые заслонили нас с вами и весь мир от Чернобыля, — Василий Игнатенко и Иван Шаврей. Василий покоится на Митинском кладбище в Москве, памятник ему поставлен на родине, в Брагине, в каждую годовщину Чернобыля там возлагаются цветы, проходят митинги. Иван Шаврей жив, но о его подвиге мало кто знает. И автор этих строк — первый за двадцать лет журналист, с которым он общался. Это мне кажется неправильно. Вношу предложение. Несколько лет назад общественная организация «Щит Чернобыля» ходатайствовала о присвоении звания Герой Беларуси (посмертно) Василию Игнатенко и вертолетчику Василию Водолажскому, который сделал 120 вылетов к реактору и сбросил в него 300 тонн специальной смеси. По каким-то причинам инициатива заглохла. Но сейчас, в преддверии 20-й годовщины Чернобыля, есть, мне кажется, смысл к ней вернуться. И список из двух погибших дополнить единственным живым пожарным – Иваном Шавреем.